Генерал Григоренко

     Он приходил к нам прямой и крепкий. Даже палка в его руке выглядела не как инвалидная, а оружием смотрелась – не подходи!

     Что он то ли в отставке, то ли разжалованный – не имело для меня значения. Главным был его вид, умение держаться просто, но очень убедительно.

     Все время они громко что-то обсуждали с дедом, спорили, но никогда они не ругались, не было этого.

     Дед, Алексей Евграфович Костерин, был уверен в справедливости марксистско-ленинского учения. Петр Григорьевич тоже. Оба считали, что надо вернуться к «ленинским нормам» партийной жизни.

     Да и как не быть им в том уверенными, коли всю жизнь отдали за идею торжества пролетариата? Хотя один был писателем, а другой генералом.

     Когда дед сидел за письменным столом, нельзя было шуметь, громко говорить и топать.

     Но приходил Петр Григорьевич, и тишина заканчивалась – генерал не умел шептать.

     Даже мне, мальчишке, уже было понятно, что в стране непорядок и надо что-то исправить, вот, наверное, старики и исправляют.

Петр Григорьевич Григоренко,
Нина Ивановна Буковская,
Зинаида Михайловна Григоренко

     Но, судя по печали стариков, по их озабоченности и тревоге, – не все у них шло гладко. Я даже не знал, когда и за что Петра Григорьевича стали преследовать, сажать, за что исключили из партии, разжаловали.

     Первый обыск был у нас, в Трубниковском переулке аж в 1950-х, когда я совсем маленьким был. Но запомнил как фотографию: какие-то дяди снимают оконные трубки-багеты для штор, и заглядывают внутрь, крутят эти трубки. Даже меня поднимали, кроватку осматривали.

     Вот эти самые дядьки, наверное, и мешали нашим старикам, не давали им что-то сказать и сделать что-то хорошее, а что они хотели именно хорошее – в том не было сомнения.

     Помню один довольно ожесточенный спор. Петр Григорьевич крепко ругал за что-то Виктора Красина, а Володя Лапин, интеллигентнейший человек, все говорил, что у Красина слишком видна «постоянная внутренняя мыслительная работа» и уже потому, дескать, он хороший, а не плохой.

     Было это задолго до известного публичного покаяния этого самого Красина перед КГБ и советским народом.

     К деду приходило много людей, много было споров и обсуждений, которых я не понимал.

     Но все эти разговоры были уже тем невольным фоном, который откладывался для неизвестного тогда моего будущего. Было странное твердое чувство, что придется и мне узнать все то, о чем шли споры, и может быть даже весь путь повторить. Но вот передо мной живой генерал. Это уже слишком: неужели и воевать придется?

     Еще при жизни деда, до его смерти в 1968 году, я забегал к Петру Григорьевичу в квартиру на Комсомольском проспекте рядом с метро «Парк Культуры». Дед ли что просил передать или Петр Григорьевич – неважно, я просто выполнял.

     Квартира был уютная, жена Петра Григорьевича – Зинаида Михайловна – очень приветливая, открытая, теплая. Всегда кормила меня. Иногда и я помогал – сходить за хлебом, например.

     Помню, было у них много народа, все сели за стол, а хлеба нет.

     - Ну-ка, Алексей, сходи-ка к набережной, там магазин хлебный: белого две и черного буханку.

     Я сгонял быстро, ощущая себя полезным, вернулся, а Петр Григорьевич из дальнего угла стола громко и при всех:

     - Ты ЧТО это купил!? Ты разве не знаешь, какой черный хлеб нужен? Надо простой за 16 копеек, а ты купил обдирный за 18!

    - Виноват, товарищ генерал!

     Через левое плечо кругом марш, - через 10 минут был ржаной за 16.

     Это я уже в армии отслужил и стал бояться его всерьез – у нас в части  даже если майор заглянет - все боялись, а тут целый генерал!

     Петр Григорьевич потом написал книгу «В подполье можно встретить только крыс». Такое название он придумал, чтобы подчеркнуть – все его действия были принципиально открытыми и честными, ничего ни он сам не скрывал, и никто не смел повторять стиль партии большевиков.

     Если писали тогда письмо протеста – подписывались своими именами и даже адреса указывали.

     Мою маму выгнали за это из партии и с работы по защите от сельхозвредителей. Сразу рухнула разработанная ей «антивредительская система» против всяких жучков и личинок, но для властей все это было нипочем – пусть хоть вся страна рухнет, лишь бы они властвовали вечно. Будь ты боевой генерал, будь академик или занят борьбой с действительными вредителями, но во вредителях окажешься ты сам, если сомневаешься в правоте линии партии и ее «вооруженной руки» – КГБ.

     Ощущение было как от нехватки воздуха, невыносимое для ищущих и творческих натур. Но для таких, как мой дед и Петр Григорьевич, это было время работы, возможности приложить свои силы, реализовать, как сейчас говорят, свои гражданские потенции.

     Тяжкое и душное время это, как ни странно, породило необыкновенно теплую атмосферу среди участников правозащитного движения.

     Семья Григоренко поддерживала мою маму и когда ее уволили с работы, и когда смертельно заболела ее мать, моя бабушка, и когда сама мама попала в больницу – всегда находили время зайти, проведать, поддержать.

     Удивительно, но сейчас, в наши дни, ничего этого не стало. Люди дичатся, отходят в сторону, услышав про чужие проблемы. Настало пора безвременья, когда «всем на все наплевать». После десятков лет войн, лишений и репрессий люди устали. Вот, наверное, причина тотальной гражданской пассивности. И как не хватает сегодня той святой, братской взаимопомощи...

Генерал, два правозащитника (Алексей и Сергей), генеральша
тетя Зина,  мои мама и жена, Алик (сын Зинаиды Михайловны)

     Был у генерала в семье взрослый сын Зинаиды Михайловны от первого брака Алик. Он был болен психически, от рождения, и я его боялся.

     Однажды, я собирался уже уходить от них, а тетя Зина вдруг говорит, что Алик меня проводит.

     Мне идти надо было мимо церкви на Садовое, чтоб на троллейбус сесть.

     – А как же Алик вернется? – спросил я с тайной надеждой.

     – Ничего, он сумеет, - сказала генеральша.

     И вот идем. Алик рядом, что-то бормочет.

Вошли в церковный двор, что напротив их дома, на близкой ограде голуби сидят. Я протянул руку - голубь тут же вспорхнул.

     Алик подошел, взял одного и встал на фоне храма с голубем на руке.…

      Ударили колокола. Мороз по коже…

    – Алик! Как это у тебя получается?!

     – Я свят-о-о-й…

     После вторжения советских танков в Чехословакию в 1968 г. сердце деда не выдержало. Он отослал свой партбилет в ЦК с осуждающим письмом. Вызвали его в райком партии, я пошел с ним. А там тетки ходят по коридорам, низкие, кривоногие, с усами, в пиджаках и с беломоринами в зубах.

Они вызвали деда в кабинет. Я услышал его странный крик...

     Мы еле добрели домой, и я не знал, как ему помочь. Он слег и через два дня у него не выдержало сердце. Я его держал, пытался приподнять, думая, что так ему будет легче, но дед вдруг весь покраснел, захрипел и сделал долгий, облегченный выдох….

     Петр Григорьевич приехал немедленно. Вошел молча, не поздоровавшись, уронил палку и сразу прошел к дедовской кровати. Почти упав на деда, он обнял его и закричал:

     - Алешка!!! Алешка… Что же ты наделал?… Как же я без тебя?!..

     Странно, он же войну прошел, сколько раз видел смерть, почему же он так? – думал я.

     Потом было все как во сне: много людей, бабка моя приемная - совсем никакая…

Все куда-то звали, спешили, что-то говорили.

Были знаменитые похороны, когда на гражданской панихиде впервые громко прозвучали свободные речи.

     Сотрудники КГБ были и на похоронах, и у нас в квартире. Они успокаивали бабку, гладили ее по руке, говорили, что во всем виноват «этот Григоренко», который, мол, и довел деда до смерти.

     И хотя это было очевидное вранье, и все видели настоящую, редкую мужскую дружбу генерала и старого большевика, бабка испугалась, стала им верить и позволила забрать почти весь дедовский архив. Что-то я успел из него ночами перефотографировать, отдавая отснятые пленки Петру Григорьевичу…

     После смерти деда я чувствовал себя совсем одиноко и стал чаще ходить в семью его друга. Зинаида Михайловна меня кормила, давала что-то из одежки, а то я немного «дошел» студентом дневного отделения - стипендия была 35 рублей, приходилось в столовке выпрашивать бесплатный соус с бесплатным хлебом… Но и стипендия была под угрозой – за две тройки деканат пообещал ее снять.

     Физика, как хотел, из меня не вышло – в институт пришли двое.

     Звали их, кажется, обоих Владимирами Владимировичами. Или Ивановичами, или Александровичами - неважно! -так их братия всегда представлялась, но я этого еще не знал и очень волновался.

     Они вызвали меня в отдел кадров института, перед этим выгнав оттуда испуганных сотрудников.

     Один Владимир Владимирович был мягкий, хороший, но сидел от меня дальше, чем другой Владимир Владимирович, который на меня кричал и требовал, чтобы я перестал ходить к «этому Григоренко».

     Владимир же Владимирович добрый с укором, но и с некоторой даже симпатией говорил, что поможет мне, что стипендии меня они «не дадут лишить» (тут он слегка сдвинул брови, как бы осуждая в душе тех, кто собирается «лишить»).

     Но, чтобы помочь мне, всего-то требуется, чтобы я тоже помог, но не прервал бы плохих своих контактов, а наоборот – ходил «туда» почаще (он не сказал – куда), а потом бы с ним, Владимиром Владимировичем, встречался и рассказывал, что там и как.

     Я попытался возражать, говорил, что в окружении моего деда и Григоренко замечательные люди, например, тот же замечательный литератор Владимир Лапин…

Оба кэгэбиста засмеялись: да он же больной!

     Я был потрясен этим сообщением и попросил время подумать, чем вызвал взрыв негодования и новых угроз у Владимира Владимировича злого и упрекающий взгляд доброго.

     Оба были настолько уверены в немедленном и нужном результате, что я крепко обиделся и, когда вышел, тут же направился к Петру Григорьевичу и рассказал ему обо всем.

     Так появилась первая публикация по моему делу в нашем главном диссидентском сборнике –“Хронике Текущих событий”.

     

30 апреля 1969 г

«ВОКРУГ СЕМЬИ А.Е.КОСТЕРИНА.

ВЕРУ ИВАНОВНУ КОСТЕРИНУ, вдову писателя, после смерти мужа окружил «вниманием работники КГБ. Они звонят ей, справляются о здоровье, навещают дома и приглашают к себе – в КГБ. Из подробностей их бесед известно немногое: под нажимом новых друзей В.И.КОСТЕРИНА подписала какое-то заявление против друзей мужа; она предпринимает какие-то действия, чтобы КГБ мог не возвращать П.Г.ГРИГОРЕНКО экземпляры произведений А.Е.КОСТЕРИНА, подаренные ему писателем при жизни и изъятые при обыске; ВЕРА ИВАНОВНА поверила и сама теперь рассказывает знакомым, что ГРИГОРЕНКО передал за рубеж половину произведений КОСТЕРИНА. Основное же, в чем хотят помочь ей сотрудники КГБ,- это надежно пристроить архив покойного писателя. Можно опасаться, что многолетний литературный труд А.Е.КОСТЕРИНА попадет в руки наиболее ненавистной ему организации.

Одновременно КГБ занялся "воспитанием" внука КОСТЕРИНА, студента Горного института АЛЕКСЕЯ СМИРНОВА. 31 марта и 1 апреля с.г. сотрудники КГБ провели две беседы с отцом АЛЕШИ, человеком, который никогда не принимал участия в воспитании сына, а последние два года вообще его не видел. В первый раз ему рассказали, что его сын связался с "ярым антисоветчиком" ГРИГОРЕНКО и скоро их обоих арестуют. А если даже не арестуют, то сына выгонят из института. На следующий день линия переменилась: ГРИГОРЕНКО не арестуют, его оставляют как "приманку для молодежи": кто к нему ходит - попадает на заметку. И от этой судьбы отец в союзе с КГБ может спасти АЛЕШУ.

С самим АЛЕКСЕЕМ СМИРНОВЫМ провели беседу 2 апреля с.г. в помещении отдела кадров института. Два сотрудника КГБ, назвавшиеся ВЛАДИМИРОМ ИВАНОВИЧЕМ ВОЛОДИНЫМ и АЛЕКСЕЕМ МИХАЙЛОВИЧЕМ, провели с ним беседу - по сути дела, противозаконный допрос: его расспрашивали обо всех его друзьях и знакомых, выясняли политические убеждения, сообщали клеветнические сведения о друзьях А.Е.КОСТЕРИНА. В конце концов, от него потребовали прекратить "связь c Григоренко"»

     В 1982, в Лефортовской тюрьме, следователь предъявил мне обвинение как раз с того момента. Мол, я начал свою преступную деятельность именно тогда.

     Я спросил, почему же меня сразу не арестовали, а так долго ждали?

     Майор Вячеслав Николаевич Капаев ответил, что мое преступление непростое и относится к разряду «накапливающихся».

     Я спросил, правильно ли понял, что, вот, например, если бы рассказал 99 антисоветских анекдотов за 10 лет, то этого еще бы не хватило для ареста, а вот сотый – он и есть тот самый последний, который и губит?

     Следователь всерьез обиделся.

     Но там, в камерах, я часто вспоминал крепкого генерала, помнил о нем, как помню и сейчас. Он мне помогал и там; ему и его друзьям обязан я тем, что выжил.

Москва, 2006 г.

ПАМЯТИ АЛЕКСЕЯ КОСТЕРИНА

Выступление П. Григоренко на похоронах А. Е. Костерина

в московском крематории 14 ноября 1968 года

Подвиг воина гигантский

И стыд сраженных им врагов

В суде ума, в суде веков —

Ничто пред доблестью гражданской.

К. Рылеев. Ода «Гражданское мужество».

Да, далеко не каждый наделён таким качеством, как гражданское мужество. Алексею Евграфовичу, тело которого мы провожаем сегодня в последний земной путь, это качество было присуще органически.

На моих глазах совершались героические воинские подвиги. Совершали их многие. На смерть во имя победы над врагом на поле боя шли массы. Но даже многие из тех, кто были настоящими героями в бою, отступают, когда надо проявить мужество гражданское. Чтобы совершить подвиг гражданственности, надо очень любить людей, ненавидеть зло и беззаконие и верить, верить беззаветно в победу правого дела. Алексею все это было присуще. И тем тяжелее нам сегодня.

Дорогая Вера Ивановна, дорогие Лена и Алеша, дорогие Ирма и Вера, дорогие родственники покойного! Мы понимаем, как всем вам тяжело, особенно вам, Вера Ивановна, — его самому близкому человеку. Мы понимаем как тяжело его дочери Лене и воспитывавшемуся у вас внуку — наследнику имени и дела своего деда — Алеше Костерину. Понимаем и горе Ирмы, для которой в лице Алексея Евграфовича ушёл из жизни не просто брат ее расстрелянного отца, а человек, на которого она перенесла дочернюю любовь. Но поверьте, что наша скорбь, горе его друзей и соратников, тоже очень тяжелы. Наши ряды поредели, и утрату эту мы ничем восполнить не можем. В наших рядах мы, видимо, ещё долго будем ощущать большую брешь, а в сердцах — неутихающую боль. Вот почему, выражая вам самое сердечное соболезнование, я одновременно соболезную всем его друзьям, всему демократическому движению, особенно всем борцам за национальное равноправие малых наций. Они потеряли в лице Алексея Костерина горячего и непоколебимого, умного и душевного своего защитника. Я вижу здесь представителей многих наций. Их было бы куда больше, если бы люди вовремя узнали о его кончине. Но, к сожалению, наша печать не пожелала оповестить об этом, а телеграф позаботился, чтобы некоторые телеграммы шли не очень быстро. В Фергане, например, телеграмма получена только вчера вечером. Поэтому, выражая соболезнование всем вам, я одновременно не могу не выразить своего возмущения и презрения тем, кто всячески пытался помешать нам провести похороны достойно того, что заслужил этот человек.

Дорогие товарищи! И моя душа стонет от горя. И я плачу вместе с вами. Особенно соболезную я вам, представители многострадального крымско-татарского народа. Многие из вашей нации знали Алексея Евграфовича при его жизни, дружили с ним. Он был всегда с вами и среди вас. Он и останется с вами. Думаю, что Нурфет, звонивший вчера из Ферганы, выразил общее мнение вашего народа, когда заявил: «Мы не признаём его смерти. Он будет всегда жить среди нас». Вы знаете, что Алексей Евграфович питал чувства большой любви к вашему народу. Недаром он и прах свой завещал крымским татарам. И мы — Вера Ивановна и все его друзья — выполним этот завет и перевезем урну с его прахом в Крым, как только будет восстановлена крымско-татарская автономия на земле ваших предков. Верьте, Костерин будет продолжать бороться за это. Мы надеемся также, что среди советских писателей найдутся люди, способные подхватить костеринское знамя и повести борьбу за равноправие малых народов не только в США, Латинской Америке и Африке, но и у себя дома, в своей стране.

Я очень недолго знаю Алексея. Меньше трех лет. Но у меня прошла с ним рядом целая жизнь. Самый близкий мне человек еще при жизни Костерина сказал: «Тебя сотворил Костерин». И я не спорил. Да, сотворил — превратил бунтаря в борца. И я ему буду благодарен за это до конца дней своих. Я буду помнить каждый шаг, пройденный с ним рядом. Мы были неразлучны, даже когда находились территориально врозь. И я могу сказать, что знаю этого человека всю жизнь и одобряю каждый его шаг, каждую его мысль. И он дал мне право называться одним из самых близких его друзей.

Что же могу сказать я о нем, как самый близкий его друг? Что привлекало меня в нем с особой силой?

Прежде всего, — его человечность, его неиссякаемая любовь к людям и вера в них, вера в то, что человек создан для того, чтобы идти по земле с гордо поднятой головой, а не ползать — то ли перед властью денег, то ли перед «авторитетами», то ли перед власть имущими. Человек по Костерину — мыслящее существо. Поэтому ему от природы присуще стремиться к познанию, т. е. критически оценивать действительность, делать собственные выводы и свободно высказывать свои убеждения и взгляды. Он и сам был таким человеком — мыслителем с очень зорким взглядом на жизнь. За эту черту его жутко ненавидели те, кто считает, что люди существуют для того, чтобы создавать фон для «вождей», аплодировать им и кричать «ура!», слепо верить в них, молиться на них, безропотно сносить все их издевательства над собой и похрюкивать от удовольствия, если в корыто нальют пойла побольше, чем в другие, и погуще.

Алексей   отвечал   таким   существам  в   человеческом образе полной взаимностью. Людьми их он не считал и верил, что недалеко то время, когда человечество навсегда избавится от подобной мерзости. Он ненавидел не только их, но и созданные ими порядки. Он не уставал повторять слова Ленина: «Нет ничего более жестокого и бездушного, чем чиновничье-бюрократическая машина». Поэтому он считал, что у коммуниста нет более важной задачи, чем разрушение этой машины. Но он не был экстремистом в принятом ныне значении слова — бунтарем-разрушителем. Он был уверен, что работа разрушения этой машины — не просто разовое силовое действие, что это — длительная работа, связанная с преодолением многовековых предрассудков и мистического преклонения перед государством, веры в то, что люди могут существовать только в условиях надсмотра над ними, в условиях подавления их мысли и воли извне навязанной силой. Иначе говоря, разрушение чиновничье-бюрократической машины это, прежде всего — революция в умах, в сознании людей, что немыслимо в условиях тоталитаризма. Поэтому важнейшая задача сегодняшнего дня — развитие подлинной ленинской демократии, бескомпромиссная борьба против тоталитаризма, скрывающегося под маской так называемой «социалистической демократии». Этому он и отдавал все свои силы.

Сегодня на примере жизни, смерти и похорон Костерина мы воочию убеждаемся в правоте ленинской характеристики «нравственного лица» чиновничье-бюрократической машины. В условиях господства этой машины любой из тех, кто сидел на партийном собрании, разбиравшем «персональное дело Костерина», молча слушал клевету на своего товарища по партии, зная, что тот стоит на краю могилы, и потом голосовал за его исключение, понимая, что это не только морально-психический удар по тяжело больному человеку, но и санкция на дальнейшую его травлю, может сказать — «Ну, что я мог поделать один?» — и, освободив, таким образом, совесть, спать спокойно. До этих людей, воспитанных не в духе личной ответственности за все, что происходит в мире, а в бездушном подчинении «указаниям», так и не дойдет, что они участвовали в убийстве человека, т. к. не только травмировали больного, но хотели лишить его того главного, что делает человека человеком — права мыслить.

А те, кто организовали исключение из партии, а затем как воры, в глубокой тайне, пытались лишить Костерина писательского звания, а вернее, тех преимуществ, кои вытекают из права быть записанным писателем в бюрократических кондуитах, — они что скажут? Они получили «указания» и с видом всемогущим взялись за «разжалование», даже не понимая, что имя писателя приобретается не путем подачи заявления о приеме в ССП. Они забыли, а, может, и не знают, что ни Пушкин, ни Толстой в этой организации не состояли. Они настолько веруют в силу своих бюрократических установлений, что пытались лишить писательского звания даже такого величайшего поэта нашей страны, как Пастернак. Они не понимают и того, что Солженицын и без их Союза останется великим писателем, а его произведения переживут века, в то время как их бюрократическое творение без писателей, подобных Пастернаку и Солженицыну, — никому не нужная пустышка. Им и невдомек, что каждому действительному писателю приятнее разделить судьбу Пастернака и Костерина, чем заседать рядом с воронковыми и ильиными. Им еще многое непонятно — этим винтикам чиновничье-бюрократической машины «во писательстве». Ни у кого из них даже угрызений совести не появится. Как же! Они ведь «долг свой выполнили» — крутили колеса не ими заведенной машины. А что погиб человек в результате этого — так при чем тут они?!

Никто не виновен. У всех совесть чиста. И у директора столовой, который накануне дня похорон принял наш заказ на поминки по усопшему, а за 2 часа до похорон, после того как его навестили двое с синенькими книжечками, категорически отказал и вернул полученный накануне задаток; и у коменданта крематория, который под руководством таинственной личности в цивильном сократил положенные нам полчаса (два оплаченных срока) до 18 минут; и у тех многочисленных типов в гражданском и чинов милиции, которые непрерывно маячили у нас на глазах, омрачая и без того тяжёлые минуты нашего горестного прощания, — у всех у них совесть спокойная. Все они выполняли «указания», хотя никто из них даже не знает толком, от кого они исходят. Только у одного человека — работника морга, который, тоже руководствуясь указаниями таинственной личности, выдал нам тело нашего друга не за час, как было условлено, а за 20 минут до отъезда из морга, — только у него, после того, как он прослушал выступления нескольких друзей писателя-большевика, шевельнулось, видимо, что-то человеческое, и он с просительно-извиняющимся выражением на лице сказал нам вслед: «Поймите, пожалуйста, что я же не по своей воле сделал это».

Вот какова эта машина, машина, вращаемая нашими руками и головами, беспощадно нас давящая, уничтожающая лучших людей нашего общества, делающая всех невиновными, неответственными за совершаемые ей преступления, освобождающая своих слуг от совести. Страшная, жестокая, бездушная машина.

Именно против этой машины и боролся Костерин всю свою жизнь. Именно от нее он защищал людей. И люди шли к нему, становились с ним рядом, заслоняли его собой. В его кругу не возникал ни национальный вопрос, ни проблема отцов и детей. Украинцы, немцы, чехи, турки, чеченцы, крымские татары и многие другие национальности (всех и не перечислить) находили теплый прием в его доме; среди всех них, а особенно среди крымских татар, чеченцев и ингушей, у него было много близких друзей. То же и с возрастами. Наряду с людьми его поколения, с ним дружили и люди среднего возраста, и молодежь — такие, как талантливый физик-теоретик, сведённый в могилу той же чиновничье-бюрократической машиной, 28-летний Валерий Павлинчук, как ныне отбывающий срок в лагерях строгого режима организатор демонстрации на площади Пушкина в защиту Галанскова, Гинзбурга и других — Володя Буковский, и многие еще более молодые, которых я, по понятным причинам, не назову.

В надгробной речи нельзя рассказать все о таком человеке, как покойный, особенно, когда горло сжимается горем и душит злоба против убийц этого замечательного человека — коммуниста, демократа-интернационалиста, несгибаемого бойца за человеческое достоинство, за права человека, когда слуги убийц пытаются прервать тебя, не дать тебе высказать все что просится наружу из самой глубины сердца.

Прощаясь с покойником, обычно говорят: «Спи спокойно, дорогой товарищ!». Я этого не скажу. Во-первых, потому что он меня не послушает. Он все равно будет воевать. Во-вторых, мне без тебя, Алеша, никак нельзя Ты во мне сидишь. И оставайся там. Без тебя и мне не жить. Поэтому не спи, Алешка! Воюй, Алешка Костерин, костери всякую мерзопакость, которая хочет вечно крутить ту проклятую машину, с которой ты боролся всю жизнь! Мы, твои друзья, не отстанем от тебя.

Свобода будет!  Демократия будет! Твой прах в Крыму будет!

Эдвин Поляновский, МЯТЕЖНЫЙ ГЕНЕРАЛ Известия, 1994 г. №№59-61, выдержки 

     В декабре 1993 г. в Москве на ул.Герцена, в здании Союза писателей, состоялся первый в постсоветской России вечер памяти генерала Григоренко. Вечер был организован Алексеем Смирновым, бывшим лагерником, а в ту пору директором исследовательского центра по правам человека ... 

     Сейчас столько генералов по разную сторону баррикад. Кто это — Григоренко? ...Он прошел Халхин-Гол, Отечественную, и ранен был, и контужен, и в окружении бывал, а жив. Погибнуть не только мог, но и должен был – в самом конце войны. Поздно ночью он вернулся на КП и крепко заснул. Рассвет только занимался, когда его словно кто-то толкнул в бок. Такого за всю войну не было, его всегда будили. Он отправился в глубину двора, в туалет. И в этот момент услышал грохот. Когда вернулся, увидел дыру в стене, угол, в котором стояла его кровать, разворочен взрывом. Ни до, ни после не было ни выстрелов, ни взрывов, это был единственный. – Это Бог вас спас! — сказал стоявший рядом офицер. «И я тоже поверил в руку Провидения», – пишет Григоренко в воспоминаниях. Уже после войны, 12 мая 1945 года, в Чехословакии, он, соскочив с «виллиса», взбежал на откос и столкнулся с немецкой самоходкой. Та, с тридцати метров, в упор выстрелила в него, но за долю секунды перед этим младший лейтенант-артиллерист успел сбросить полковника Григоренко в обрыв.... 

     Полковник Михаил Михайлович Лопухин, сотрудник кафедры академии Фрунзе: 

     – Петр Григорьевич Григоренко руководил недавно созданной кафедрой управления войсками. Он занимался вопросами кибернетики, автоматизации управления войсками. И сейчас — прошло более 30 лет, а кафедра работает в этом направлении. При всей своей решительности он ни разу ни на кого не повысил голос. Он умел сплотить людей, у него был, теперь это редкость, индивидуальный подход буквально к каждому человеку. ...Он боролся за кибернетику в период ее поношения.... 

     Сергей Адамович Ковалев: 

     – Григоренко хотел взять к себе на кафедру офицера, кажется, это был какой-то математик. И вот его приглашают в отдел кадров и говорят: «Понимаете, Петр Григорьевич, все хорошо, но вот пятый пункт подводит». Генерал Григоренко говорит: «Какой пятый пункт?» — «Да вот, ну... он еврей же». И тогда генерал, начальник кафедры, человек немолодой, учиняет буквально скандал. Он говорит о Конституции, он называет всякие законы. Потом этого начальника отдела кадров вызвал то ли начальник академии, то ли его заместитель: «Ну что ты, с ума сошел? Ты с кем вообще говоришь о всяких пятых пунктах? Ведь это же Григоренко! Ты что, не знаешь, что он такой вот, он всем законам верит, он же к ним серьезно относится». 

     1961 год. Разгул диктатуры Хрущева. Роковое выступление на конференции Ленинского района Москвы. Из воспоминаний Григоренко: «Я поднялся и пошел. Я себя не чувствовал. Такое, вероятно, происходит с идущим на казнь. Во всяком случае, это было страшно. Но это был и мой звездный час. До самой трибуны дошел я сосредоточенный лишь на том, чтобы дойти. Заговорил, никого и ничего не видя. – ...Усилить демократизацию выборов и широкую сменяемость. Необходимо прямо записать в программу – о борьбе с карьеризмом, беспринципностью в партии, взяточничеством. Если коммунист на любом руководящем посту культивирует бюрократизм, волокиту, угодничество, он должен отстраняться от должности, направляться на работу, связанную с физическим трудом...»... 

     Генерал Григоренко открыто заявил о том, о чем знала вся страна, но никто не решался вымолвить вслух – говоря о Сталине, сказал о Хрущеве: « – Все ли сейчас делается, чтобы культ личности не повторился?» Маршал Бирюзов из президиума пытался лишить его слова. «Весь зал затих. В шоковом состоянии был и президиум. Я увидел, как секретарь ЦК Пономарев наклонился к Гришанову и что-то зашептал. Тот подобострастно закивал и бегом помчался к трибуне». В партийной среде существовал такой термин – «наемный убийца», так называли партийцы своих же коллег, приводивших в исполнение приговор начальства. Гришанов – секретарь райкома партии, выскочив к трибуне, предложил «осудить» генерала, «лишить депутатского мандата».…. 

     В феврале 1964 года его арестовали. Первый допрос вел сам председатель КГБ Семичастный вместе с ближайшим верховным окружением. Петру Григорьевичу предложили покаяться – его тут же отпустили бы. Он отвечал решительно и жестко. Предать суду боевого генерала они не решились. Власть применила способ хлестче тюремной пытки, который в это время еще только начинал входить в широкую практику. Пленки тюремных разговоров Григоренко со следователем прослушивали члены Политбюро. Суслов сказал: – Так он же сумасшедший... 

     Врач-психиатр Института судебной психиатрии им. Сербского Маргарита Феликсовна Тальце («искусственная блондинка с вытянутым сухим лицом, злыми глазами, тонкими губами») приступила к работе с Григоренко: – Петр Григорьевич, все же непонятно. Вы – генерал, начальник кафедры в такой прославленной академии, получали более 800 рублей [4], кандидат наук с готовой докторской диссертацией. Перед вами широкий путь для продвижения — чего же вам не хватало? Он ответил: – Дышать мне нечем было. Тальце записала в акте экспертизы: «ДАЕТ НЕАДЕКВАТНЫЕ ОТВЕТЫ»... 

     В войну Григоренко 9 месяцев служил «под партийным руководством Брежнева». Встречались, конечно, неоднократно. После войны – ни разу. Из воспоминаний Григоренко: «Вечером «вожди» встречались на Ленинских горах. Случай подвернулся недобрым словом вспомнить Никиту Сергеевича. И Косыгин добавил: «Да тут вот еще с одним генералом начудил. Признали невменяемым, послали в психушку и в то же время лишили звания. Я приказал подготовить проект постановления. Хочу привести в соответствие с законом. – Э, нет. Постой, – прервал его Брежнев. – Какой это генерал? Григоренко? Этого генерала я знаю. Так что не спеши. Направь все его дела мне. Когда ему передавали дело, он спросил: «А где он сейчас?» – Дома, – ответили ему. – Рано его выпустили». ... 

     За городом на даче, которую снимал писатель Алексей Костерин, собрались семеро. Кроме хозяина, преподаватель физики Павел Литвинов, филолог Лариса Богораз, экономист Виктор Красин, поэт, переводчик Наталья Горбаневская, сын легендарного командарма Петр Якир и, конечно, Петр Григорьевич Григоренко. Речь шла о создании информационного бюллетеня правозащитного движения. 30 апреля 1968 года вышли первые полтора десятка страниц машинописного плотного текста. На титульном листе стояло – «Хроника текущих событий». Тираж – всего несколько экземпляров, он разошелся по рукам – листы перепечатывали, переписывали от руки. Тем же путем обратно шла новая информация для новой «Хроники». По мере поступления информации, усиливающихся репрессий объем «Хроники» возрастал и увеличился до полутора сотен страниц. В течение двух лет «Хронику» вела Наталья Горбаневская. Как она, занятая с утра до вечера, умудрялась в одиночку кормить-поить двух малолетних детей – загадка для многих. Ее арестовали, упрятали в Казанскую спецпсихбольницу. Арестовали и судили других участников, распространителей, информаторов «Хроники» — Илью Габая, Габриэля Суперфина, Сергея Ковалева, Татьяну Великанову, Александра Лавута, Юрия Шихановича. Иностранные корреспонденты много раз хоронили «Хронику». Однако всемогущий КГБ так и не смог задавить ее. Взамен арестованных приходили новые люди. Подпольная газета продержалась более 15 лет!... 

     «ХРОНИКА ТЕКУЩИХ СОБЫТИЙ»: 

     Выпуск № 14 от 30 июня 1970 г. «С июня 1970 г. П. Г. Григоренко содержится в специальной психиатрической больнице в г. Черняховске. (Как и все другие СПБ, она относилась к ведомству Министерства внутренних дел. — Авт.). В начале июня Петра Григорьевича Григоренко в больнице посетили двое в штатском, не назвавшие своих фамилий, предложили ему отречься от своих убеждений. П. Г. Григоренко отказался разговаривать с ними. После этого его стали выводить на прогулку с группой агрессивно настроенных больных. Больничная палата — шестиметровая камера. В ней двое: Петр Григорьевич и его сосед, зарезавший свою жену и находящийся все время в бредовом состоянии. Свободного пространства – два шага, можно только встать и одеться. Бумаги и карандаша Петр Григорьевич лишен. Вынужденная неподвижность, острые боли в раненой ноге, непрерывное воздействие на психику со стороны тяжелого душевнобольного — все это вызывает серьезные опасения за жизнь 62-петнего П. Г. Григоренко. Его адрес: Калининградская обл., г. Черняховск, учреждение 216/ст-2л.» 

     Выпуск № 16 от 31 октября 1970 г. «Последние месяцы на палату-камеру, где заключен Григоренко, навешен второй замок. Это крайне затрудняет пользование туалетом. У Григоренко обострился цистит, Мучаясь, Пвгр Григорьевич не спал ночами. (Когда дремал, держал ладони на горле, опасаясь соседа-убийцы. – Авт.) Только в конце октября была поставлена «утка». 

     Выпуск № 18 от 5 марта 1971 г. «Зинаида Михайловна Григоренко, жена заключенного в Черняховской больнице-тюрьме Петра Григорьевича Григоренко, вновь обратилась с письмами в советские и международные инстанции, требуя неотложного вмешательства в судьбу ее мужа. В своих письмах она подробно рассказывает о бесчеловечном обращении, которому подвергают П. Г. Григоренко в Черняховской спецбопьнице. По-прежнему его кормят и водят на прогулку вместе с агрессивными больными… В январе этого года П.Г. Григоренко предстал перед очередной комиссией. Один из первых вопросов профессора: - Петр Григорьевич, каковы ваши убеждения? Он oтветил: - Убеждения не перчатки, их легко не меняют. На просьбу об авторучке и бумаге получил ответ: - Зачем вам ручка? У вас появятся мысли, вы станете их записывать, а вам это противопоказано. Решение комиссии: «Лечение продлить: ввиду болезненного состояния». 

     Выпуск № 26 от 6 июля 1972 г. «29 июня 1972 г. состоялась очередная комиссия у Петра Григорьевича Григоренко. Комиссия постановила продлить срок принудительного печения». Генерала Григоренко продержали в Черняховской психиатрической тюрьме пять лет! ... 

     Алексей Смирнов: 

     – Я знал, я видел перед собой очень мощного человека, такого крепкого, который расхаживал по комнате с палкой. Говорил он решительно, и палкой стучал, и на меня, на мальчишку, это производило впечатление — такая вот решительность. ...Потом, я помню, как он был проездом из Черняховской психбольницы... КГБ разрешил встретиться с ним на вокзале. Я помню драматический такой эпизод, когда люди бегут по перрону и знают, что там, в конце, стоит Петр Григорьевич в окружении КГБ. Ему дали возможность увидеть своих друзей. Я помню, подбежал и обнял Петра Григорьевича. Это был уже другой человек... он был все-таки сломан – в психиатрической больнице был нанесен удар по его чести, по его достоинству: признать его психбольным и так долго держать в очень тяжелых условиях — на нем это сказалось очень сильно. Он еще какое-то время был в подмосковных психбольницах.. 

     Показательна судьба писателя Алексея Евграфовича Костерина, который был, без преувеличения, духовным наставником Григоренко. Вся семья Костериных — отец, мать и три сына — была большевистской: отец член партии с 1905 года, мать - с 1917-го; старший брат — с 1903-го, средний - с 1909-го и младший, сам Алексей Евграфович — с 1916-го. «Когда я познакомился с Алексеем Евграфовнчем, - вспоминает Григоренко, - в живых оставался он один. Старший брат арестован и расстрелян в 1936 году, среднего брата исключили из партии, сняли с работы и над ним навис арест... он запил и умер... Мать, когда арестовали среднего сына, положила свой партийный билет... После смерти среднего сына и ареста младшего не стало и ее, не выдержало сердце». Типичное вырождение большевистской семьи, изничтожение своих. Алексей Евграфович, единственный уцелевший член семьи, сидел и в царской тюрьме, и в советской. Он был арестован в 1937 году. 17 лет провел на колымской каторге. В следующем поколении никто не сидел, наверное, потому, что у Алексея Евграфовича родились три дочери. Нина Костерина, когда началась война, ушла в партизанский отряд. «Хочу действий, хочу на фронт... — писала она в дневнике, — Я должна идти туда, куда зовет меня Родина». Она была в отряде подрывников. Погибла. Дневники ее опубликовал «Новый мир». Писатель Овидий Горчаков написал о ней рассказ «Нина, Ниночка...» А следующее поколение Костериных — снова мужское. У средней дочери, Елены, родился сын Алексей. Он становится в ряды правозащитников. И снова — арест, тюрьма, лагерь. Алексей Смирнов отбывал срок уже в восьмидесятых. Осужден был за «антисоветскую деятельность» (собирал материалы для «Хроники»), считался «особо опасным государственным преступников» — отдельный этап, отдельное сопровождение. — Ведут меня по перрону, а вокруг — куча автоматчиков, собаки, впереди – чекист с портфелем, в котором мое дело. Так бывает: наследственность передается через поколение. 

     Сам Алексей Евграфович умер 10 ноября 1968 года. Перед этим советские танки вошли в Прагу, и он отправил партийный билет в ЦК вместе с запиской: «Это не та партия, в которую я вступал и за идеи которой боролся в революцию и гражданскую войну...». Дед Костерин умер на руках внука Костерина – Алексея Смирнова от третьего инфаркта. Это была самая большая потеря в жизни Петра Григорьевича Григоренко. Костерины — преданные Родине и преданные Родиной. Ее герои и враги одновременно. Отдававшие за нее, Родину, жизнь, и лишавшиеся жизни ло ее, Родины, наущению. Поколение Костериных, как в капле воды, отразило в себе судьбу всех советских людей за три четверти века советской власти. ...Могли ли думать Ленин — лидер большевиков и Чернов — лидер эсеров, что потомки двух их враждующих партий через несколько десятилетий объединятся, чтобы свергнуть самую кровавую в мире коммунистическую партию. Партия убийц – это партия-самоубийца. Начав восхождение с обмана и крови, она сама привила себе смертельный вирус и обрекла себя на смерть — тоже в рассрочку... ЭТО был первый вечер памяти. Прежде они встречались только на похоронах. Конечно, это был вечер памяти их всех. 

     Юрий Галансков, поэт. Погиб в заключении, в возрасте тридцати трех лет. Анатолий Марченко, рабочий. Погиб в тюрьме. 48 лет. Валерий Марченко, журналист. Погиб в тюрьме. 37 лет. Василь Стус, поэт. Погиб в заключении. 47 лет. Михаил Фурасов, кандидат технических наук. Умер в лагере. 50 лет. Юри Кукк. Доцент Тартуского университета. Погиб на этапе. 42 года. Илья Габай, школьный учитель, поэт. После освобождения из лагерей покончил с собой. 38 лет. Анатолий Якобсон, литературовед. Покончил с собой. 43 года. Эдуард Арутюнян, экономист. Умер сразу после освобождения из лагерей. 58 лет. Виктор Некипелов, поэт. Умер вскоре после освобождения. 61 год. Андрей Амальрик, историк, публицист. Погиб в автомобильной катастрофе. 42 года. Ирина Каплун, филолог. Погибла в автомобильной катастрофе. 30 лет. Мераб Костава, музыковед. Погиб в автомобильной катастрофе. 50 лет. 

     Алексей Смирнов: 

     — Когда Горбачев пришел к власти, он тогда же, а 1985 году, заявил на весь мир: «Политзаключенных а СССР нет». Я помню испуганные лица в зоне: — Нас нет, значит, с нами можно делать, что угодно. И чекисты поняли так: раз нет, значит, не должно быть. Страшные начались дела!.. Душили — жестоко.…. 

     Ложь не бывает невинной. Если же лжет первое лицо в государстве, это особенно опасно. Заключенные в лагерях и тюрьмах очень четко чувствовали настроение Москвы. После волны протестов на Западе кто-то из Политбюро мог сказать: «Ну что вы там, действительно, распустились?» И пресс ослабевал. Или наоборот: «Ну что вы их там распустили?» Снова – пресс, еще круче. Индустрия истребления в неволе развита, изощренна. Знаменитые ШИЗО (штрафные изоляторы) — только малое звено в ней. Но, посмотрите, здесь задействованы и медицинская, и строительная, и прочие науки. Темная, холодная, сырая камера. С потолка капает. На стенах – колкий, набросанный цемент — «шуба», вода стекает по стенам и замерзает. На полу вдоль стен – лед. Сесть можно только на холодную бетонную тумбу. Голые нары окрашены жесткой нитрокраской, отчего становятся гладкими, холодными, стеклянными, днем они подняты к стене и закрыты на замок. Ночью – ни матраца, ни бушлата. Кормят по пониженным нормам.... 

     Алексей Смирнов: 

     — По слухам, в раствор цемента кладут соль, она гигроскопична, хорошо сохраняет влагу в камере....Заходят в камеру: «У вас не подметено. Еще 10 суток». А веника нет. Издевались. Так я получил 45 суток.... Но рекорд поставили Иван Ковалев и Валерий Сендеров, они просидели в ШИЗО – год!... У нас в зоне чекист-куратор прямо в лоб сказал Борису Ивановичу Черныху, писателю из Иркутска: «К власти пришел Горбачев, теперь вам не поздоровится»....Когда меня «на исправление» отправили в Чистопольский лагерь, Толя Марченко сидел в камере напротив. Он при мне и умер. Михаил Фурасов тоже умирал при мне. Мы, оба инженеры, он — из Киева, сошлись довольно близко. Его посадили за то, что писал письма с протестами в ЦК. С ним в Киеве сделали что-то такое, что он прибыл на зону совершенно разбитым. 

     — А кто, собственно, такие, эти демократы? Я с ними в одной зоне не сидел. Кто они, откуда набежали в таком количестве и взяли власть? И куда подевались вдруг недавние правозащитники, ведь не всех же убил и покалечил прежний режим? Почему никого из них нет среди руководителей нового режима? Неожиданно, резко оборвалась связь времен.... 

     – Перед КГБ стояла задача: к 1983 году полностью очистить всю страну от диссидентов. Это мне говорили в Лефортово, – рассказывает Алексей Смирнов. 

     Но как чекистам это удалось? Более четверти века держались правозащитники, несмотря на крутые времена. 

     – У нас не было структурной организации, а было противостояние отдельных личностей жестокой системе. Не было, следовательно, и руководителей. Все равны, одинаковы, все, как одна семья. И в лидерах были не авторитеты, а те, кто предоставлял квартиры для сборов. Эти люди шли на многое, они знали, что в их квартирах будут ставить подслушки, за ними всюду будут следовать «Волги», к ним будут заявляться с обысками и арестами. Таких центров было несколько — Григоренко, Подъяпольский, Якиры, Великанова, отчасти — Сахаров. Люди собирались на этих квартирах, пили чай, общались через записки, передавали друг другу «самиздат». И вот чекисты стали бить по этим точкам. Лишили гражданства Григоренко, сослали Сахарова, умер Подъяпольский, «раскололся» Якир. Вот это был самый страшный удар: когда стали «раскалываться» – Гамсахурдиа, Якир, Красин, Дудко... 

     – Дмитрий Дудко? Духовный наставник Григоренко? 

     – Да. Это отдельная, больная для меня тема. Когда его взяли, он написал раскаяние. Его выпустили, он понял, что наделал, и написал раскаяние по поводу своего раскаяния. Тогда КГБ снова вызвал его, и он, кажется, написал еще одно раскаяние на то раскаяние, которое он написал на первое раскаяние. Раскололись Лев Регельсон, один из историков церкви, Виктор Капитанчук — председатель христианского комитета защиты прав верующих. Другие, менее значительные фигуры. Если учесть масштабы и жестокость репрессий, сдалось не так уж много, но КГБ с помощью печати и телевидения умел создавать шумиху вокруг каждого покаяния, как это было, например, с Гамсахурдиа или Якиром. Когда чекисты выволокли на телевизионное покаяние Александра Болонкина, сверху у него был пиджак с цивильной рубашкой, а внизу, под столом, — лагерные порты с башмаками КГБ начал действовать разнообразнее – многих стали не только выпускать, но и выталкивать за границу. Сергея Ходоровича, например, выпустили из лагеря с условием, что он покинет СССР. КГБ применял не только кнут, но и пряник. Под давлением диктатуры в плотной среде диссидентские связи были прочны, стоило убавить пресс, связи стали распадаться. В Москве, где находятся дипломатические представительства и много иностранных корреспондентов, правозащитники держались дольше. По большому счету западные правительства остались сторонними наблюдателями борьбы правозащитников в СССР, огонь поддерживали лишь газетчики. Но – изменилась конъюнктура. Запад перекинулся на Афганистан. – В хельсинкской группе было человек двадцать. Осталось трое: Каллистратова, Мейман, Боннэр. Все. Хельсинкская группа прекратила свое существование. В 1983 году, как и планировал КГБ. Я был арестован, Иван Ковалев арестован, Григорьянц арестован. ...Символом раскола и сегодняшней смуты стали два священника — Дмитрий Дудко и Глеб Якунин. Оба — из правозащитников, оба прошли через Лефортово. 

     — Отец Дмитрий вел цикл проповедей для молодежи изумительной силы и красоты, – вспоминает Алексей Смирнов. – Через его проповеди многие прошли, И я тоже. И я благодарен ему за это. После того как он несколько раз раскаялся, его духовные сыновья были совершенно убиты... 

     Дмитрий Дудко – духовный наставник генерала Григоренко – стал одним из активнейших идеологов газеты «День», его имя под заявлениями стоит рядом с именами Проханова и Невзорова. Отец Глеб Якунин встал по другую сторону баррикад. Завсегдатай всех митингов... Теперь все – борцы, все – герои. Каждый заявляет о себе. Знакомая дама в самом конце восьмидесятых вступила в партию. Ровно через год — выскочила. (Несчастному Григоренко, чтобы пройти этот путь, понадобилась долгая мучительная жизнь). Вступала – тихо, вышла – шумно, с саморекламой на всю страну. Демократы, борцы – без капли покаяния. Мне хочется иногда, чтобы воскрес, явился Сталин. Но на один день. И чтобы никто не знал, что он явился на один день. Попыхивая трубкой, спросил бы с усмешкой: «Ну что, побаловались тут без меня?». О – как кинулись бы к его сапогам: «Прости, отец родной, прости! Бес попутал...» Очередь бы выстроилась – из России, из бывших союзных республик – миллионов на сто пятьдесят! Первыми прильнули бы к голенищу нынешние политические перевертыши... 

     Нашелся, кажется, единственный человек, кто осознал свою причастность к советской действительности и покаялся. «Это мой 50-летний труд вложен в то, чтобы создать тот общественный порядок, при котором преступники, истребившие 66 миллионов советских людей, не только не наказаны, но окружены почетом и сами наказывают тех, кто пытается напомнить об их преступлениях. Это я приложил руку к тому, чтобы в стране утвердилось беззаконие... Это такие, как я, виноваты в том, что... народ объели со всех сторон и обжирают его тучи чиновной саранчи...». 

     Как думаете, чье это покаяние? Петра Григорьевича Григоренко. Ведь он долго был классическим советским генералом и уже в возрасте, когда остальные готовятся к пенсии и покою, ввязался в неравную борьбу. И ВСЯ-ТО Россия ворвалась в свободу без покаяния, накинув на себя безо всякой примерки демократические одежды. Собственно, что такое покаяние и почему оно так важно? Покаяние — это осознание причастности к злу. Не осознав, зла не устранишь. А значит, и нового ничего не построишь. Покаяние — это залог того, что прошлое не вернется. 

     Как было? Врач-психиатр Маргарита Феликсовна Тальце («дочь Дзержинского», как она преподносила себя подопечным), признавшая Григоренко психически больным, стала доктором медицинских наук. Тюремный следователь Григоренко подполковник КГБ Георгий Петрович Кантов за то время, что Петр Григорьевич провел в спецпсихбольнице, вырос до генерал-майора. Зато врач Семен Глузман, попытавшийся сделать независимую психиатрическую экспертизу, был приговорен к 7 годам лагерей строгого режима и 5 годам ссылки. Никто не был забыт и ничто не было забыто. Как теперь? Затишье. Алексей Смирнов хотел своего бывшего следователя привлечь к ответственности. 12 лет назад, когда его арестовали, он фиксировал каждое преступление следствия и писал заявление. «Это будет потом обвинительным материалом против вас». Следователь смеялся и, как оказалось, правильно делал. В прошлом году в Мосгорпрокуратуре ознакомились с делом Смирнова. Собеседник качал головой и говорил: «Да, вы действительно можете привлечь следователя... Но он сейчас не у нас... Средств на новое следствие нет. Да и зачем вам?..».... 

      Алексей Смирнов сравнил правозащиту с иммунной системой в человеческом организме. Правозащита не только гарантирует от произвола власти, но и саму власть защищает от экстремистских настроений. Нашей же больной российской власти правозащитники нужны еще и как мера совести. Пока же демократы много говорят о сталинских репрессиях и не замечают репрессий недавних, свидетелями или участниками которых были они сами. О давних жертвах – помним, о недавних борцах, и тоже жертвах, – нет. Их немного осталось в живых, недоистребленных. Идеалисты, они не приспособились и к нынешней практичной жизни.... Как рассказал на вечере памяти преподаватель Военной академии им.Фрунзе Владимир Антонович Ковалевский, генералу Григоренко предложили должность профессора в военной академии Вестпойнта, очень приличный оклад. Но генерал сказал: «Я благодарен этой стране, которая меня приютила, в которой сделали мне операцию. Но земля России полита моей кровью, наши страны в состоянии противоборства, и я не могу свой военный опыт и знания передавать армии потенциального противника».
____________________

Радио Свобода. Интервью З.М. Григоренко

6 января 1980 года

Вопрос:  Зинаида  Михайловна,  в мире многие знают судьбу и борьбу Петра Григорьевича, но мы хотим знать больше и о Вас. Расскажите нам подробней о себе.

 З.М, Родилась я в 1909 году в поле. Казарма  железнодорожная. Так как отец мой был мастером железнодорожным. Отец мой - очень мыслящий, думающий, очень добрый, человек большой чести. Рано принял участие в революционном движении как рядовой.  В 1917 году в феврале вступил в партию. Но все же за все годы он не был ни административным, ни партийным боссом, рядовой. Дружила  я с ним всю жизнь. Мать - малограмотная, добрая, верующая женщина, растила своих детей да еще сирот племянников. Вырастили мои родители шесть человек детей. Все вырастали и все делались членами партии. А вот сейчас каков же итог? Старшая сестра, Мария, очень образованная, интересная, погибла в 37 году в лагере. Вместе с ней расстрелян был ее муж, Магазинер Александр. Брат, Алексей, следующий, убит КГБ в 34 году. Брат Александр, в 37 году преподаватель техникума, вынужден был бросить все, т.к. он додумался прочитать завещание Ленина о Сталине, ему пригрозили арестом, но он сумел скрыться. Скрывался, потом, уже будучи беспартийным,  начал свою жизнь заново с рабочего на стройке. Сестра, член партии, Ольга, живет в Курске и до сих пор член партии. Клянет меня и моего мужа. Типичная партийка, которая все видит, которая думает так, а голосует по-другому. И недавно умерла еще моя сестра, член партии была, проработала 43 года санитаркой.

Я была арестована в 37 году, а в 36 году арестован был мой муж, Колоколкин Виссарион, и погиб в лагерях. Погиб при пытках.

Революцию я восприняла как героику, как путь к новому обществу, к светлому будущему. И я была комсомолкой, потом членом партии. В 21 год закончила  Второй Московский Университет, педагогический факультет. С 30 по 36 год преподавала политическую экономию,  работала в "Комсомольской Правде".

Вопрос: Где же Вы преподавали?

З.М. Я преподавала в Партийной школе, потом, как ни странно даже в Высшей Партийной школе им. Свердлова

После того, как арестовали моего мужа, арестовали и меня, жизнь пошла по-другому. Сын родился слабый, а затем менингит во время моего увода в тюрьму. Вот поймите: сын умирает, а мать уводят в тюрьму. Перенес менингит и, безусловно, это не бесследно. Отдельно мне хочется сказать о брате. Его убили в 34 году. II вот по-особому убивали. Брат мой кончил университет, приехал работать. Его послали на партийную работу. Он - доброволец Красной Армии, с юридическим образованием. Послали его секретарем райкома партии  на Дальний Востоке.  Очевидно за его характер. И вот, будучи секретарем, он обратил внимание, что очень много так называемых «самострелов» среди высланных оппозиционеров. Он потребовал расследования, а в результате его убили. Когда жена уехала на съезд агрономов, ее вызвали и говорят: "Произошло несчастье. Ваш муж убил себя в результате неумелого обращения с охотничьим ружьем. Она приехала, он лежал в цветах и с забинтованной головой. И вот оставшись последнюю ночь с телом, ей захотелось его поцеловать в то место, где оборвалась жизнь. Она развязала бинты, и увидела отверстие в затылке и второе отверстие чуть выше лба. Даже ей тогда было понятно, что это убийство. Подняла шум, потребовала медицинского заключения, но этого ей ничего не дали. Полумертвая она приехала в Москву. Сразу мы стали писать в ЦК, Сталину, чтобы расследовали это убийство, но ответа никакого не было.

Уже спустя много лет, почти чуть не десять, поехал мой второй муж, Григоренко Петр, на Дальний Восток. И я попросила его сходить в Михайловское. Он там был, говорил с секретарем. Секретарь сказал, что об этой смерти, говорят до сих пор.

И еще я хочу сказать о том, как ушел мой первый муж.

Муж мой из рабочих. С детства был рабочий. Очень талантливый, способный, к тому и красивый. Закончил Институт Красной Профессуры. И в 32 года его увели из дома, и он уже не вернулся. В газетах было, что он расстрелян. Я много лет о нем ничего не знала, А вот в 55 году мне дали справку о том, что он реабилитирован.

А позже я узнала от Шибалкина Павла Ивановича, тоже окончившего Институт Красной Профессуры, который просидел 17 лет в лагере, что мой муж умер после допроса от раны в черепе и сломанных ребер. На эшафот муж пошел, я цитирую письмо Шибалкина, по доносам академика  Юдина, которого похоронили на Красной площади, по доносу ныне здравствующего директора института Философии академика Константинова, академика Митина, и профессора Берстнева. Кроме мужа, на основании этих доносов, подверглись репрессиям ряд философов: Димитриев, Фурщик, Адамян, Лепешев, Токарев, Базилевский, Леонов, Тощиев, Евстафьев, Новак, Пичугина и другие. Шибалкин через ЦК требовал привлечь к ответственности доносчиков, ему ответили:  "Вы что хотите, чтобы мы заново 37 год провели?"

Возникает вопрос: "Но почему же тогда никто не протестовал?" Я это объясняю так, как сама я это испытала. Оглушенные марксистской пропагандой, смазанной вот этим светлым будущим, почему-то мы все говорили о будущем, но не о настоящем. И это - очень хитро. И мы не заметили, как произошла кастрация душ, т.е. мы утратили нравственные ценности, превратились в бесхребетных рабов, И шли на убой без ропота. Мое поколение и те, кто немножко старше или моложе, все служили укреплению режима.  Того режима, который многих отправил на смерть, и отправляет сейчас. Это поколение преступников, но мы и самоубийцы, т.к. много, очень много наших сверстников пошло на эшафот.

Вышла из тюрьмы. Трое детей, двое стариков. На работу устраивалась очень трудно, но устроилась. С 43 года начинается новая жизнь. Я вышла замуж за умного и сильного человека, Петра Григорьевича Григоренко. Сразу мы с моим мужем выехали на фронт под обстрел фашистов. Такой это был медовый месяц. Мужа вскоре ранили, подлечился, опять выехали на фронт. После войны мой муж был отправлен на работу в Генеральный штаб. Должность большая и перспективная, но его быстро оттуда удалили. А причина - жена и ее родственники имеют плохую биографию. Опять в действии закон 34 года. И направили мужа в Академию им. Фрунзе, где он проработал 17 лет. Посмотрите, что получается: я была наказана за мужа, а потом моего второго мужа наказали за меня. А через 17 лет я получила справку, о том, что мой первый муле ни в чем не виноват и реабилитирован. Подумайте, что происходит в нашей стране?! А потом я снова познала аресты мужа. Дважды он был арестован. И вот как-то после второго ареста и обыска, набежали в квартиру друзья, корреспонденты, и один иностранный корреспондент мне сказал: "Я просто любуюсь Вами. Как это Вы не плачете, истерики нет?" А я ему говорю: "Есть русская пословица: по привычке черт в аду живет». Я перенесла восьмой обыск, так что знаю уже, как это и что это. Не думайте, что это легко.

В 64 году арестован был мой муж. Было тяжко, мы же предполагали смертный приговор. А рядом только сыновья Андрей и Олег. Глухо. И все же я была позубастей, чем в 37 году. Начала войну за мужа требованием открытого суда. Мне во многом помогло, знаете что, смена династий. Сменили Хрущева на Брежнева, тут, так сказать еще смутное время. И я, значит, веду войну за мужа. И тут мне, надо сказать, помогали военные, которые очень плохо относились к Хрущеву. И муж через 15 месяцев был на свободе. Некоторый перерыв. Это было как раз очень насыщенное время между первым и вторым арестом, потому что муж и я знакомились со многими людьми. И дом наполнился большим количеством друзей. Посадили второй раз. Тут уже начала борьбу сразу с первых дней. Я сразу обратилась к мировой общественности. Меня поддерживали мои друзья. Потом была создана инициативная группа. И первое, что сделала инициативная группа: написала обращение к гражданам с требованием свободы Петру Григорьевичу. Кстати сказать, подписавшие это обращение харьковчане, четверо: Алтунян, Пономарев, Недобора и Левин, были посажены в тюрьму исключительно только за это. И отсидели по три года. Большую роль в деле освобождения мужа сыграл фильм, который сделали англичане - "Он не хотел молчать". Как этот фильм был создан? Мне муж через очень героического человека передал хронику небольшую своих истязаний. Как его били под видом искусственного кормления. Я это письмо передала на Запад. И на основании этого письма был создан фильм "Он не хотел молчать". Фильм сделали англичане, он обошел почти весь мир и сыграл очень большую роль. И здесь в Америке он шел.

Затем стала вместе с друзьями собирать выступления мужа и переслали все эти записи выступлений на Запад. В Англии Телесин издал книгу мужа "Мысли сумасшедшего".  За все это, конечно, пригрозили мне «премией» - арестом. Вот, посмотрите: мужа арестовали, признали больным, лишили звания и пенсии. И, когда я запротестовала, пришла в КГБ, мне сказали: "Пенсия ему не нужна. Он на государственном обеспечении. А наказали Вас за Ваше поведение».

Я пошла на фабрику, взяла две нормы, шила. Затем друзья через год собрали мне пенсию в сто рублей. Тогда не было Солженицынского фонда, а друзья мои уже многие работали дворниками и сторожами - по два рубля, три рубля вносилось. И я за это низко кланяюсь всем тем, кто дал мне эту пенсию. Для меня эти сто рублей были очень большими. Ведь я каждый месяц ездила к моему мужу в Черняховск.

Вообще-то сказать, все эти годы, куда бы я без товарищей делась? Друзья мои помогали мне материально, но главное - морально. Ох, как я им благодарна. Вот Вы сказали «жена». Ой, жены! Вот КГБ знает, что это такое! Знает силу этих жен. И поэтому, после ареста мужа пытаются шантажировать жен. В первую очередь данными об изменах мужа. Они по себе знают, как это бывает! Затем запугивания. И, если и это на жену не действует, то начинается увольнение с работы, допросы, слежка, лишение свиданий с мужем, унизительные личные обыски с гинекологическим досмотром. Что же хочет КГБ от жен политзаключенных? ГБ хочет, чтобы жены не вмешивались в дело следствия и не защищали своих мужей. То есть, чтобы жены были предателями. Но я не знаю жен, а тем более матерей, предателей. Арина Гинзбург, Ира Орлова, Наташа Федорова, Вера Лесовая, Алена Тереля и все-все дорогие жены - символ преданности и мужества. Весь мир, особенно женщины, должны сердцем понять героизм и тяжесть жизни этих женщин и оказывать им помощь и защиту.

Вопрос: Зинаида Михайловна, вот Вы теперь уже больше года живете в Америке. Можно коротко сказать о Ваших впечатлениях об Америке?

З.М.  Скажу очень коротко. Во-первых, сразу как приехала, я болела. Во-вторых, нас ошарашили разжалованием мужа, лишением гражданства. Кстати сказать, как-то получилось символически. Когда мы зарегистрировались советским браком, мы выехали на фронт под обстрел фашистов. Будучи в Америке, мы повенчались церковным браком. Приехали - нас снова обстреляли.

В Америке я мало, что видела, потому что болела. А то, что я видела, у меня вызывало спазм в горле. И до сих пор этот спазм не проходит. На вопросы: "Почему же в Америке свобода слова и печати и почему такое обилие?", я сама себе ответила: "Потому что здесь правительство не боится критики своего народа.  А вот, почему наш народ материально поставлен в нищенское положение, я знаю, что ответа не получу. Но зато я верю, что этот вопрос будет поставлен моим народом. Рано или поздно правительству придется ответить.

Вопрос: Зинаида Михайловна, что же Вы собираетесь делать, хотя бы в ближайшем будущем?

З.М. Какие у меня здесь планы? Мой план, как всегда - мужу помогаю, и, по-возможности, мне, конечно, хочется помочь и нашим правозащитникам. Я живу ими. Я вот знаю, что сейчас нависла угроза над Сахаровым. Его здесь все знают как ведущего правозащитника. К тому же знаю, какой он добрый, простой, какой он доступный. Это же особый человек. Кто-то не зря его назвал подвижником. Это точно Андрей Дмитриевич! Над ним сейчас нависла угроза. Да я везде выступлю сейчас, где только можно, буду кричать, чтобы встали стеной, защищая жизнь этого человека.

Петр Григоренко, Елена Костерина
Мария Подъяпольская

В заключение я хочу сказать вот что. В годы тяжелых страданий, когда мой муж сидел в самой худшей советской тюрьме, психушке, я бы не выжила, если бы не были бы рядом со мной замечательных людей. И говорить о себе мне даже как-то стыдно, потому что я - это и они. Я их так всех люблю. И как замечательно, что рядом были семьями. Это прекрасно! Ну, вот хотя бы Костерины. Три поколения рядом. Рядом семья Подъяпольских - тоже два поколения. Семья Гримма - тоже два поколения. Семья Великановых - там целая династия. Семья Гинзбургов, всем известная. Семья Лавутов, тоже два поколения. Семья Некипеловых - прошел сам тюрьму и все равно стойкий защитник прав человека, А кто не знает братьев Подрабинеков, этих мужественных ребят? И я горжусь тем, что я их знаю, а Саша просто, как бы мой приемный сын. А Софья Васильевна Калистратова? Она одна стоит трех семей, наш мужественный адвокат. Мешко Оксана из Киева, Джемилевы Мустафа и Решат, молодые дорогие Бахмины… Ирочка Орлова, жена Юрия Орлова - молодая женщина обречена на такую тяжкую жизнь и несет она ее с достоинством, Володя Войнович, Серебровы. Очень жалею, что мало были знакомы с семьей Владимова, с которым познакомились уже почти перед отъездом, который сейчас возглавляет "Эмнисти". Низко кланяюсь всем своим друзьям, я их так люблю. И они, действительно, мужественные.

Нашу беседу мне хочется закончить стихотворением Ахматовой. Тут половина первая относится к нам с Петром, слова эти мы не можем произносить без слез, а вторая половина стихотворения целиком к нашим мужественным правозащитникам:

Не с теми я, кто бросил землю

На растерзание врагам

Их грубой лести я не внемлю,

Им песен я своих не дам.

Но вечно жалок мне изгнанник,

Как заключенный, как больной,

Темна твоя дорога, странник,

Полынью пахнет хлеб чужой.

А здесь, в глухом чаду пожара,

Остаток юности губя,

Мы, Ни единого удара

Не отклонили от себя.

И знаем, что в оценке поздней

Оправдан будет каждый час,

Но в мире нет людей бесслезней,

Надменнее и проще нас.

Вот последние здесь слова к нашим правозащитникам. Не только, молодость губя и остаток жизни, а всю жизнь некоторые посвятили святому делу. И еще раз мне хочется им низко поклониться.